Не знаю уж: любили ли ее мужики? Была она характеру скандального, обличья страхолюдного, глухая да гундосая – чистая баба Яга, а вот без мужика не живала.
Да и как не любили? У Нади Глухой было четыре ребенка, и все от разных мужиков. Ведь дети то в любви зарождаются. Значит, какие-то чувства были. Или она их опаивала чем-то? Опаивала каким-то зельем до той степени, когда все женщины красивыми становятся…
Так ведь это на раз. На три дня, неделю… А мужики те жили с Надей Глухой. И подолгу жили.
Занесет ветром невзгод в деревню мужичка бесприютного, глядишь, он уже у Нади Глухой в заулке копошится.
Счастливая Надя бегает по деревне и хвастает новым мужичком:
-Так ведь на ручке у него цельную ночь и сплю. На ручке.
Забежит счастливая к загрустившей вдове Вере Загоскиной. Уж та красавица, так красавица. Коса в руку толщиной, походка королевская, мужики к ней по ночам в ворота стучали чуть не каждую ночь, так она то одного, то другого так огреет поленом, что отпали желающие по ночам харабродить к вдовой красавице от собственных жен.
И вот страхолюдная Надя Глухая идет к красавице Вере с чувством превосходства сначала, а уж потом, когда видит, что Вера не соперница ей в любовных делах, с сочувствием:
- Не знаю, Вера- матушка, как ты без мужика и живешь?
- Да вот так как-то и живу. – Отвечает смиренно Вера.
- А вот я не могу. Ежели у меня мужик какой запьет, так я вся изведусь….
…Было это уже в начале девяностых. Деревня пала за ненадобностью, обветшала, народишко какой был - повымер, какой в силах еще оставался, до города подался. Осталось с десяток стариков да Надя Глухая, да Вера Загоскина, самая молодая. Она все еще службу справляла на почте, пока ее не закрыли в порядке оптимизации.
Все еще вдовая Вера да овдовевшая Надя Глухая. Но последняя, как бы теперь сказали, в активном поиске.
Последнего своего мужичка, спившегося в конец печника, Надя схоронила, и больше никого в поле ее колдовского зрения не попадало.
Однажды Вера разбирала почту, которую привезли из района. Почти все деревенское население было тут. Много ли по осеням в деревнях развлечений. А тут: почту привезли.
Писем, кроме официальных бумаг не было. Вера уже хотела убрать эти бумаги в стол, как из них вывалилось затерявшееся письмо. Письмо было адресовано ей.
«На почту д. Васькино. Заведующей Загоскиной Вере Николаевне. Или передать самой привлекательной и одинокой женщине.» На конверте веселые космонавты махали землянам руками. Ниже на адресе отправителя стояли какие-то странные цифры и буквы: «ОЕ 256/ 17. И еще: «пятый отряд Афанасию Кот…»
Вера прочитала последние строчки вслух в полном недоумении.
- Что это за ОЕ? Кто такой этот Кот? – Спросила она сама себя.
Обступившие стол старушки, напряглись.
- Читай, Вера - матушка, Читай! - Загомонили они.
Вера подняла от письма глаза.
- Вот еще, читай. А может быть, там какой секрет? Может быть,… я и есть та самая привлекательная и одинокая.
- Так ты и есть! - С жаром подтвердили старушки. – Мы то, чего, пенсионеры, старые кислые грибы. Вон только ежели Надька Глухая. Да и та ни лекана не слышит.
- Может, какой мужик для тебя объявился. Читай. Все равно в деревне не скрыть ничего. Вперед тебя самой вызнают. –Загундосила Надя Глухая.
- Здравствуй, дорогая незнакомка. - Писал кто-то аккуратным почерком. – Я знаю, что ты так же одинока, как и я. Как бы я хотел найти тихое пристанище в глухой деревеньке рядом с доброй и симпатичной женщиной, чтобы сделать ее жизнь чуточку, хотя бы чуточку лучше и счастливее.
Вера перевела дыхание. На глаза ее неожиданно навернулась слеза.
- Ой, как упевает,- сказала бабка Соля, которой уже катило под девяносто. – Сразу видно, хороший человек. Была бы я помоложе, так, девки, не видать бы вам этого певуна. Я бывало, как одену сарафан да перидник браной, да брови начерню, губы свеклой натру, так парни меня за пятнадцать верст бегали глядеть.
- Помним, как жо. – Подтвердили старушки. – Ты, Соля, на всю округу слаутничей была.
- А досталась вот бирюку-бирюком, на слово скупому да жадному. Молчит, да только глазищами зыркает, там все, как осы злющие в дому-то у него. У них в семье чай и тот с волнушками пили… - Вновь заговорила Соля.
Унять ее было нелегко.
- Прожила я у них ровно две нидили, а потом собрала приданое в узелок, да домой, бухнулась в ноги родителям :
- Не примете, так лучше в реке утоплюсь, а назад не вернусь…
- Погоди ты, Соля, - наконец, остановили ее. - Слыхали сто раз твою историю. – Послушай лучше, чего дальше этот Офонасей Кот пишет. -Читай Вера-матушка!
Вера снова принялась читать:
- Так случилось, дружок мой, что мне пришлось сражаться за справедливость. И эта борьба закончилась для меня катастрофой. Я был обвинен в том, чего не совершал, и упрятан за решетку…
На этих словах Вера поперхнулась и отложила письмо.
-Я все поняла, - сказал решительно она. – Я слыхала про эти отношения по переписке. Мне такой пассажир не нужен.
Старушки на почте загомонили.
- Ну-ко ты, родимый, из казематки написал. А ей, вишь, не нужон.
-А может, и впрямь хороший человек.
- Много их там, на зоне хороших, нам эти разбойники в деревне не нужны. Ну-ка, станет по старухам харабродить, напьется и погонит всех прочь…
И тут Надя Глухая, непривычно тихая сегодня, резко оживилась.
-Дай сюды это письмо, - загундосила она на всю почту. – Это письмо мне писано… Вишь, сказано: « самой завлекательной и одинокой…» Может, я не самая красивая, но одинокая, точно, - припечатала она.
И ушла, хлопнув дверью. Вместе с письмом.
Отстояли в деревне мокропогодные октябрь и ноябрь. В декабре со снегопадами и морозами прикатила зима, отлютовала в январе, а уж февраль привел за собой метели и снеговеи. Занесло в деревне дома под самые брови, раскатали вьюги белоснежные холсты в лугах и поскотинах, реки замели, старые мельничные плотины и омута, от дорог и тропинок одни еловые ветки остались торчать…
Да что зима деревенскому человеку, если колодец в крыльце, дрова в дровянике, мука в ларе… Пеки себе пироги да самовар наставляй по три раза на дню.
И вот таким метельным февральским днем пробрался из района в Васькино незнакомый человек. Был он высок ростом, плечист, молод еще. Из-под шапки, какие обычно носят арестанты, сверкали внимательные черные глаза, словно облитые маслом. На нем были кирзовые сапоги и новая фуфайка, за плечами был почти пустой вещмешок.
Бабка Соля первой его заприметила, потому что ее дом был первым или крайним.
- Уж не Офонасий ли это Кот? – Сказала она сама себе. Потому что сказать было некому.
Но удивительная деревенская информационная система «Одна Баба Сказала» сработала.
Пока незнакомец шел по деревне, из каждого жилого дома провожали его внимательные глаза. И вот не успел он дойти до середины деревни, как с того конца деревни устремилась навстречу ему Надька Глухая и побежала, взрывая валенками снег.
- Офонасий! - Гундосо причитала она. –Пришел любимко мой! Бабы! Офонасий пришел!
Она добежала, наконец, до человека, упала ему на грудь и зашлась в счастливом рыдании.
Человек с вещмешком за плечами опешил. Он с трудом оторвал от себя эту страхолюдную, гундосую, немолодую уже особу. Весь вид его выражал полное недоумение.
- Надежда Колесова? – Спросил он. - Уж не вам ли я это ли писал?
Надька осеклась и голосить перестала.
- Пойдем скорее, там все узнаешь. Надо сначала в баньку сходить, отобедать, чарочку пропустить, а потом уж говорить станем… Все скажу.
Она забрала у незнакомца вещмешок, и они пошли на тот конец деревни к дому Надьки Глухой.
…Недели две никто не видел в деревне ни Надьки Глухой, ни ее примака Кота Афанасия. Калитку и дверь ее избы замело. И только видно было, как время от времени пыхала жаром баня, да сладкий запах пирогов поднимался из трубы.
- Околдовала и этого! - Удивлялись старухи, выходя на прогулку в центр деревни к почте, которую уже успели закрыть проворные начальники из района.
…В Васькине за последние годы много чего уже успели закрыть. Была тут и школа когда-то восьмилетка, и магазин, построенный еще при батюшке царе, и клуб, и родильный дом, и амбулатория, и детский садик… И скотные дворы позакрывали, и свинарник, и конюшню. И пристань угнали в дымный город.
Не стало деревни. И все ушло безропотно, без вздохов и слез. Убралось на кладбище на Поповскую гору. И лежат там тихо под крестами и звездами фронтовики и ударники первых пятилеток, стахановцы и рекордсмены, увешанные орденами и без наград вовсе. Земля, говорят, всех уравняла. И начальство большое и малое. И рядовых, и тех, кто без красного флажка на тракторе не бывал.
А вот колхоза не стало. Жаль. Все ушло на вере в правительство и начальство, которое худа не сделает и знает, как надо управлять, чего надо народу и стране.
… Раз в неделю в Васькино приезжала автолавка. Старушки ждали ее, как праздника. Покупать-то особо было нечего в той автолавке. Сахар с лета запасен, мука, дрожжи сушеные. Ежели колбаски купить, либо мойвы… Так колбаска вся ленинградская, худая, ее даже собаки и кошки не едят, мойва тоже мятая, давленная, горькая…
Но автолавка, есть автолавка, праздник – есть праздник. Все деревенское население под выгреб встречать привет от большого и жизнерадостного мира.
Пришла и Вера Загоскина, бабка Соля пришла, бабка Нюша, Опросинья,…
И тут с того конца деревни все увидели: идет Надька Глухая. И не одна. С ней был тот самый Афанасий Кот, присамканный Надькой. Он был уже не в арестанской шапке и фуфайке, а в почти новом пальто последнего Надькиного мужичка, его собачьей шапке и вытащенных из каких-то закромов хромовых сапогах. И Надька была одета празднично, в цветастом павлопосадском платке, подаренном ей когда-то давно за ударный труд в животноводстве.
Но как была Надька страхолюдная, так и в красивом платке осталось страхолюдиной. Баба Яга настоящая. Но она уверенно держала под руку этого красавца с маслянистым взглядом черных глаз, от которого даже старух забирала какая-то давно забытая сладкая истома.
И тут этот красавец увидел Веру Загоскину, скромно стоявшую в сторонке. Он отодвинул в сторону Надьку Глухую и шагнул к Вере:
- Так вот кому я писал письма. Вот с кем я мечтал встретиться! - Воскликнул он потрясенно.
Он торопливо сунул руку в нагрудный карман и вытащил фотографию, на которой была Вера Загоскина, красавица из красавиц, снятая когда-то на сельсоветскую Доску Почета.
-Еще одна Надя Колесова? – Оторопело спросил он.
- Я - Вера Загоскина, Афанасий, - отвечала та смиренно.
И тут Афанасий развернулся к Надьке Глухой:
- Это как понимать? – Спросил он грозно и сверкнул глазами, так, что у старух затряслись поджилки.– Ты же, сказала, что артистка это на карточке, что ты на деревне самая красивая и одинокая… А? Зашибу!
Надька Глухая, когда надо - все слышала. Слышала, когда и не надо. А тут Афанасий так скрутел да рыкнул, что все старухи бросились в рассыпную. Одна Вера не шелохнулось, как стояла, так и осталась стоять.
Надька улепетывала к дому, только подошвы валенок сверкали.
Афанасий согнал суровость с лица и глянул на Веру черными, маслянистыми глазами.
Я приду к тебе сегодня, - сказал он твердо мягким грудным баритоном. Покажи, который твой дом.
- Третий с того края, - неожиданно для себя показала Вера на свою избушку, словно и в самом деле приглашала Афанасия в гости.
Афанасий тряхнул головой и пошел вслед за Надькой Глухой. Кожаные подошвы хромовых сапог скользили на отмякшем снегу, и Афанасий то и дело размахивал руками, чтобы сохранить равновесие. А Вере казалось, что это он сигналит ей: жди! И у Веры Загоскиной, давно не знавшей мужчины, волнительно затрепетало сердце.
Двадцать лет назад оставил ее с двумя детьми муж, колхозный механик. Наложил на себя руки. Вышел какой-то пустяковый спор с мужиками, когда выпивали в гараже. И вот взвился. Показалось, что оскорбили его сильно, прибежал домой, схватил ружье и порешил себя в колхозном гуменнике. Вера так сильно его любила, что никого из мужиков не подпускала больше к себе. Хотя и до сорока пяти сохранила красоту и стать.
- Не надо мне никого, - отбивалась она, когда кто-нибудь заговаривал о семейной жизни…
- Да ты просто настоящего мужика не встречала.
… "И вот случилось. Только взглядом повел, а она уж согласная у Надьки Глухой мужика отбить!" - Корила она себя.
И дома она не находила места. То и дело поглядывала на окна: не идет ли Афанасий. И вздрагивала:
- А что делать, если придет! Гнать? Да как гнать? Как обычно поленом? Но ведь сама позвала, выходит…
Уже затемно заскрипел снег под окошком, щелкнула щеколда и в дверях появился облаком снеговым Афанасий.
Вера и слова не успела сказать, как он стряхнул с плеч пальто, сбил на пол шапку и подхватил ее на руки, смял бесстыдно и бросил на кровать, стоявшую рядом с дверями.
И все. Она потеряла волю и силы и отдалась этому бесстыдному чувству. Вернее бесчувствию, когда ты уже не ты, а нечто большее, природное, дикое, вырывающееся из каких=то потаенных глубин подсознания… Она застонала счастливо и растворилась в нем, в этом незнакомом мужчине, которого и видела только раз.
...Как коротко это женское счастье. Вера и выдохнуть еще не успела, как внизу под окнами раздался истошный крик гундосой Надьки.
- Верка! – Кричала она. – Подлая! Верни Афанасия. Спалю… Живьем спалю обоих. Я уже керосином дом облила. Верни!
Афанасий какой-то чужой и отстраненный лежал рядом. Все кончилось. Взрыв, трепет, безумие и вот усталость, скука. И еще эта Надька, устроившая скандал на всю деревню.
- Эта спалит, - сказал Афанасий, усмехнувшись. Ты извини… Надо идти. Загляну как-нибудь на досуге. - Что? Я тебе кто? – хотела возмущенно крикнуть Вера, но сил не было.
Заскрипели ступени, щелкнула щеколда.
Дня через три Вера Загоскина заколотила у дома окна и уехала в город к детям.
По весне и Афанасий Кот покинул Васькино и свою зазнобу Надьку Глухую.
Ушел, думать надо, по своим делам, о которых не принято распространяться..
… Еще один годок Бог российских деревень отсчитал нашему Васькину. Только кто он, наш деревенский Бог? Вы не знаете? Николай Угодник? Может Ярило-солнышко? А может и сам Велес, скотский покровитель? Или он в начальственных кабинетах сидит в галстуке и чай с сушками пьет?
Снова осень с дождями да ветрами листобойными в окошко стучит. Ворона на березе напротив Солиного дома каркает надоедная, каркает, кличет беду. Уж охрипла вся на ветру.
Сама Соля этому обстоятельству только рада. Сама себя хвалит: успеет до морозов управиться с этой жизнью, копалей не намучает, народ не застудит.
А помрет Соля, и в райских небесных кущах дела найдет. Не много и нагрешила в этой жизни. Без любви жить с мужиком не захотела, да детей не наплодила. Может, простит ей Бог, зачтет ударный труд да Почетные Грамоты, что в полукамоднике лежат… Выпросит она у Господа наряд рожь серпом жать, картошку обваливать, лен теребить да зимами куделю прясть под песни долгие… Ни какой беды нет.
Тихо в деревне. Ни трактора почтового, ни конного ездока, ни пешего прохожего ни чуть.
Забылась Соля. А мимо окна ее человек идет. В плащ завернулся, капюшон на голову надвинул, сапоги долгие раскатаны. Видно, ручьи да речки вброд переходил.
Издалека идет, спешит.
Не до прохожих сейчас Соле, самой в путь пора.
А вот Опросинья востроглазая углядела человека, хоть и сумеречно было, всплеснула руками:
- Да никак, Офонасей Кот пожаловал! Ой, и обрадеет сейчас Надька.
И верно. Человек прямым ходом - в конец деревни. Слышно было еще, как Надька выскочила, запричитала было, да тут же и стихла.
- Молчи, глупая! Чтобы ни одна живая душа не знала, что я у тебя. Мне отсидеться надо с месячишко…
Надька залетала по избе, как на крыльях, пироги творит, баню топит скрытно, чтобы любопытные не доглядели чего.
А Афанасий от каждого шороха на крыше, скрипа полуночного калитки напрягается как струна, вскинется ночью во тьме:
-Кто ты? Где я?
- Спи голубь, - гундосит ласково Надька. – Спи золотой. Ложись на ручку ко мне и спи…
У Надьки двери на три запора заперты, двор на засове, трактором не своротишь…
- Спи, отдыхай, дорогой Офоня! Ни об чем не беспокойся…
И так неделю прожили они тайком, вроде поспокойнее стал Афанасий. Лежит расслабленный на Надькиной перине, на которой все четверо ребятишек Надькиных зачаты, на подушке пуховой, которая столько голов мужских знавала, лежит, пирогов дожидается намытый, обласканный…
- И верно, - думает, - где еще такой славной беспечальной жизни он удостоится? Все эти рестораны да клубы ночные, девок продажных отдал бы за перину да пирог с брусникой… Видимо, не дураки были прежние Надькины мужики, знали: с лица не воду и пить.
… Утром забрякала калитка. Надька выглянула осторожно из-за занавески. Соседка. В черном платке.
Что там еще?
- Соля представилась. Похороны сегодня, Надо идти.
- Иди. Но смотри, про меня ни слова, ни намека.
…Бабку Солю, труженицу, ударницу, славутницу проводили быстро, но честь по чести. Помянули в доме пирогами да поллитровкой. Повеселели.
- Что, Надька? - Сказала востроглазая Опросинья. – Говорят, на ручке и спишь?
Надька встрепенулась.
- Не переживай. Вся деревня уже знает, что к тебе Офонасей Кот вернулся… Тайно. Мы никому не скажем. Да, по правде, и сказать то некому.
… . Лес стоял уже голый. Вот-вот должны были ударить морозы. По ночам такая глушь и темень устанавливались, что добрый хозяин собаку выпустить на улицу боялся.
Но и спится в эту пору под крышей теплого дома под шум ветра и дождя по-особому сладко.
В эту кромешную ночь в Васькино въехали без огней на тихом ходу две невиданные в деревне большие черные машины. Они беззвучно проехали всю деревню и остановились против дома Надьки Глухой. Так же беззвучно отворились двери и так же бесшумно выплавились из них черные люди и растворились в темноте.
Прошло еще несколько минут, и темнота деревенская была взорвана ослепительным сиянием прожекторов. И откуда сверху, словно кара небесная, раздался ужасный грохочущий голос:
- Дом окружен! Сопротивление бесполезно!
Надька вскинулась на перине. Афанасия рядом не было, и место его было холодно. Сердце у нее отчаянно забилось, и ужас охватил все ее существо.
- Офоня! – Вскричала она. – Любимко мой! Где же ты? Где?
Она метнулась к печи за ухватом.
А в дверь уже неудержимо втекала черная безликая масса в бронежилетах, касках, масках, с автоматами на изготовку.
- Не отдам! Не трожь!
Она ткнула ухватом одного, второго…
- Беги, Офоня! Беги.
И тут сбоку подскочил черный человек и привычным движением ударил ее в голову. Надька, как подкошенная трава, рухнула под ноги черной силе, так и не выпустив из рук ухвата.
… Верно, и Надька Глухая идет сейчас вслед за Солей Славутницей по горним тропам на встречу с Господом. И верно, так же попросит у него, как когда-то просила у бригадира, наряд на лен. Давно уж не сеют в наших краях лен. Соскучились…